Очень любопытные размышления Ольги Введенской о романе Г. Л. Олди «Сильные»:

Недавно прочла «Сильных». Благодарю авторов за прекрасную книгу!
Одно из ее достоинств – она набита загадками, которые интересно разгадывать.
Когда-то уважаемые авторы написали, что автор может позвать читателя в путешествие.
Так что перед вами своего рода путевые заметки. Извиняюсь перед авторами, если мои домыслы идут вразрез с авторским замыслом.
Приглашаю читателей к обсуждению.
1. Почему боги в «Сильных» такие странные, сонные? Почему их нужно будить, чтобы в них включалась человеческая личность?
Тот, кого в Осьмикрайней называли Сиэр-тойоном, нервно поправляет галстук и снимает с лацкана несуществующую соринку.
— А вам нравятся греческие отморозки? Нет? Вот первое, что мы сделали – застраховали себя от злоупотреблений служебным положением. Ненавижу самовлюбленных ничтожеств, упивающихся властью! А перерождение в таких было бы, увы, неизбежно.
Поэтому я голосовал за реттийскую метафизику души. Слышали о такой? Имя Клофелинга вам о чем-нибудь говорит? Вот и хорошо, тогда поймете. Тень, сияние, имя – три проекции души на мир. Имя у бога гипертрофировано, расширено до пределов небес и краев земли. Тень получает дополнительные возможности, наподобие визга, слышного свозь слои мира. А вот сияние от всего этого рассеивается, распыляется.
— У нас самые дисциплинированные боги, у них просто не возникает желания чудить! — восклицает Сиэр голосом рекламного диктора. И продолжает нормальным тоном:
— К сожалению, это имеет свои минусы. Вы думали, богом быть легко? Да, на мускулы нагрузки нет. А на душу? Чувствуешь себя каким-то гребцом на галере – ничего, кроме работы, в голову не вмещается. Не потому, что сил нет – души не хватает! Превращаешься в функцию. Какие там друзья-знакомые – себя с трудом вспоминаешь. Родных еле узнаешь: живые? Ну и славно.
[Так вот что происходит с рабами помпилианцев в «Ойкумене», — подсказывает кто-то во мне, — У них страдает сияние! Богам Осьмикрайней хорошо, у них есть подпитка энергией от Нюргуна. А бедняги-рабы все тянут из себя — и утрачивают салгын-кут… то есть, сияние, то есть эмоции и самосознание, и превращаются в роботов.]
Сиэр меж тем продолжает:
— К сожалению, этот процесс еще и автокаталитический. Сам себя усиливает. Чем больше бог пребывает богом, тем меньше он хочет «просыпаться». В нем остается все меньше личности, он превращается в стихию. Хочешь помнить себя – изволь время от времени бывать человеком. Слабым и убогим. Жадным до наслаждений. Любящим и семейным. Заносчивым. Любым, только бы человеком! Ар-дьялай! Я начал понимать олимпийцев. Презираю! Но понимаю.
Сиэр переводит дыхание. Делает глоток кофе из пластикового стаканчика, морщится и продолжает:
— Совсем лишаться себя мы тоже не хотели. Поэтому богов и стихий много. Каждый взял себе небольшой кусок мира. Если бы какой-нибудь идиот попытался из человека стать богом всего сразу – его личность просто размазало бы по вселенной, как кота, попавшего под грузовик!
[Привет Кришне, — шепчет внутренний голос.]
2. Что происходит с боотурами при перековке?
Мастер Кытай грустно вздыхает и поправляет белый халат.
— Работа с тенью. Вернее, с тенями. Вы думаете, бедняга Эсех был исключением? Только в том смысле, что все его тени были видны стороннему глазу. А так, у каждого боотура в каком-то смысле три тени, три возможных конфигурации тела: человеческий облик, расширенный… и адьярай Нижнего мира. Да, мы дали нашим детям и такой «скафандр».
Странные существа люди: все удивляются, как в семье адьяраев родился Эсех, которого «заклинило» в человеческом облике. И при этом никого не поражает, что боотуров Нижний мир «переплавляет» в чудовищ. Что их буор-кут, она же умбра, она же тень это позволяет.
К сожалению, дополнительные возможности дались за счет уменьшения салгын-кут.
Никто не придал этому значения. «Временно! – говорили мне. – Это все временно!» Никто не понял, что Нижний мир может стать ловушкой для боотуров. И уж точно никто не предполагал, что после окончания эксперимента умбра мальчишек, прошедших Кузню, останется «перекованной»! Или предполагал? Или это и было целью эксперимента? Я уже всякое подозреваю. Когда засыпаешь в одном мире, а просыпаешься в другом – разное думается.
3. Нюргун сидит на скамейке в больничном саду. Вокруг зеленеет лето. Цветет карагач, который я привыкла называть греческим словом «акация». Нюргун задумчиво отрывает желтый цветок, кладет на ладонь и внимательно разглядывает. Я разглядываю его. Красивый парень в белой больничной пижаме и кожаной меховой безрукавке – для тепла. Умыт, подстрижен – хоть в ЗАГС веди! Осторожно подхожу поближе.
— Нюргун, ты очень загадочный.
Он не глядит на меня. Как ни странно, это придает мне смелости, и я продолжаю:
— Ты говоришь, словно расширенный боотур. Словно ума у тебя с хлебную крошку. И своей воли у тебя, считай, вовсе нет. Но при этом ты знаешь что-то, чего не знают твои родные. Чего вообще никто в этом мире не знает. Например, ты знал, что за «черная дыра» была в твоем сердце. Ты очень ждал рождения сына, держался изо всех сил, а когда он родился – спокойно позволил дыре втянуть всех и вся. Почему?
Нюргун молчит. Он оторвал взгляд от цветка, и глядит, вроде бы, в мою сторону, но застывшие глаза смотрят сквозь, на что-то, для меня непостижимое. Ладно, зайдем с другой стороны.
— Нюргун, я тебе книжку принесла. Почитать. Вот, послушай:
«Только что окончательно затянулась невидимая рана в твоем сердце – то самое отверстие, из которого хлестала сияющая пустота Хумгата.»
[-- Откуда ему знать, что такое Хумгат?! – орет внутренний голос. Торопливо исправляю оплошность.]
— Хумгат – это такая дырка, через которую можно попасть из мира в мир, понимаешь?
И, не дождавшись ответа, продолжаю читать:
«Дверь, которой ты был, снова надежно заперта. Поэтому, собственно, тебе сейчас так плохо – все твое существо страдает в разлуке с непостижимым, которое еще недавно заполняло тебя целиком. Но такая тоска, поверь мне, целительна. Считай ее чем-то вроде посвящения. Именно с тоски по непостижимому начинается настоящая жизнь.»
Нюргун не реагирует. Добавляю:
«Жизни твоей больше ничего не угрожает. Сердце, сперва разорванное, а потом заштопанное самой вечностью – куда более надежная гарантия неуязвимости, чем, скажем, отравленная кровь...»
Нюргун по-прежнему смотрит в пространство. Потом произносит, словно вынося приговор:
— Фрай. Не люблю.
Ну да, он ведь тоже сын Закона-владыки.
Может ли сын быть сильнее отца?
У богов – запросто.