Гокио уже на высоте 5000 метров, места безжизненные и холодные. Красота подавляет, человек с робостью взирает на пики вокруг. Слышно как раскатисто лопается лед на ледниках, сползающих в озера. При холодном ветре, даже в облаках, солнце очень активно, без очков трудно смотреть на снег. В одном месте многочисленные пирамидки, сложенные туристами из камней, образуют своеобразный лес. Навстречу ведут под руки полную американку, вид у нее совершенно растрепанный и невменяемый, судя по всему, одевалась она не самостоятельно. Это наводит на мрачные мысли.
Болит голова, почему-то, кажется, что боль связана с вращением глаз в глазницах, стараешься смотреть только прямо, на отдыхе, среди снега и камней, все держатся руками за голову, что для непосвященных выглядит странно. Сама деревня Гокио — несколько домиков на берегу священного озера, смотрится маленьким оазисом жизни, она населена только в сезон туристов, постоянно там жить нельзя, слишком высоко.
Когда ты неподвижен твое самочувствие более менее нормально, но резкие движения молниеносно отнимают силы, заставляют судорожно дышать. Всюду таблички «Двигайтесь медленнее, высота убивает!» Как это происходит — вопроса не возникает.
Пугает приближение темноты, я не спал уже часов с двух предыдущей ночи. Стоит лечь и закрыть глаза засыпая дыхание замедляется, в бедном кислородом воздухе это вызывает удушье, тут же просыпаешься. И так всю ночь. Старясь прервать мученье, я вышел на улицу, при бодрствовании болезнь проходит, но не легко бродить по темной улице маленькой деревни в течение долгих часов.
Как я ждал рассвета! Я видел, что потускнели близкие звезды, стала размываться чернильность неба… но было так холодно, казалось солнце никогда не выберется из за гигантов восьмитысячников. А теперь еще одна ночь на 500 вертикальных метров выше, мне не хотелось даже об этом думать, понятно, что глаз я не сомкну ни на секунду и при этом будет невыносимо хотеться спать. Зыбкость человеческого существования настолько очевидна, настолько слабым кажется здесь горение физической жизни, что невольно мысли о смерти наполняют сознание. Странные мысли, то ли от недостатка кислорода, то ли от одиночества, ты идешь по многу часов наедине со своими раздумьями, лишь на привалах перекидываясь несколькими фразами со спутниками, но иногда мне казалось, что сам этот переход, от жизни к смерти, можно и не заметить, что я уже мертв и мне только кажется что я иду среди снега и льда, встречаясь с такими бесплотными тенями людей как и я сам.
Деревня зажата между озером и отвалом огромного ледника, стекающим со склона гиганта Чо-Ойю, сама гора сверкала впереди еще утром, но к обеду все скрылось в облаках. Когда находишься в облачной пелене становится тесно не только физически, но и душевно, какое-то стесненное чувство поднимается, очень трудно находиться в таком удушливом и тесном мире. Ждешь солнца и огромных пространств, которые так радуют и искупают все трудности. Но впереди еще более тесная ночь, а вблизи тропиков солнце вертикально падает за горы, без долгих сумерек приполярных широт.
Всех мучает горная болезнь, утренний подъем на полкилометра вверх, к месту, откуда открывается вид на Джомолунгму, кажется проблематичным. Мы очень стеснены во времени, должны учитывать проблемы с возвращением, возможную непогоду и задержки с вылетом, связанные с этим. В прошлом году народ просидел у маленького аэродрома в Лукле три дня в ожидании летной погоды, мы должны были учитывать это. Вроде как решаем уходить назад с утра сразу, не поднимаясь больше вврех, а сегодня еще надо пережить ночь.
Вечером резко холодает, мы уже сделали несколько кругов по деревне, домики из местного камня, задумчивые яки в каменных загонах и туристы, стайками передвигающиеся по окрестностям. К шести вечера уже темнеет, рассвет через двенадцать часов. Ты очень чуток к физическому состоянию, кажется, в тебе перемешались совершенно разные симптомы; тошнота, головная боль, слабость до темноты в глазах, сердцебиение и одышка. Все это мелькает то раздельно и одновременно, то вдруг отскакивает от тебя, становится лучше, потом возвращается и наваливается вновь. Даже зло не обладает здесь постоянством.
Собрались в столовой, там тепло от кухни, а в целом, разумеется, никакого отопления нет, холод идет вслед за темнотой. Народу много, настоящее смешение языков, громко кричат немцы за игрой в карты, кто-то читает книги, хотя освещение от солнечных батарей весьма тусклое. Есть себя заставляешь, аппетита нет. Сказывается усталость, хочется спать, но я знаю, лежа будет хуже, дышать будет тяжелее. На лестнице японка взялась принести себе тазик горячей воды, поднимаясь по ступенькам, она вдруг замерла неподвижно, видно было, что все усилие у нее уходит на удержание тазика, двигаться она не могла – не одному мне тяжело, это успокаивает. Совершенно не приходит в голову пользоваться водой кроме как для питья, я уже не умывался второй день, зябко.
В комнате освещение от налобного фонаря, два деревянных топчана и все вещи свалены на подоконнике и на полу. Не раздеваясь, залезаю в спальный мешок, только снимаю ботинки. Как только я лег, сразу начал проваливаться в сон, и тут же приступ удушья. Я просыпаюсь, сажусь, так легче восстановить дыхание. «Началось!» — подумал я, а до рассвета еще десять часов....
Я посмотрел на часы, стрелка не передвинулась, впереди вечность…. Мне вспомнилась пытка сном времен НКВД, я могу подтвердить, воля человека разлагается полностью, ближе к утру у меня начались прямые галлюцинации и, как ни странно, мне стало легче. Описывая вслух происходящее, я как-то отвлекся от личного страдания, что, возможно, очень важно для творчества, я так увлекся липкими и тягучими образами, наложенными на реальное изображение, что меня захватил сам процесс описания того, что я вижу. Хотя слово «реальное» здесь стоит понимать очень условно, я точно не знал этих границ. Я разговаривал сам с собой, пересказывая галлюцинации. Но что я видел, не стоит того, чтобы говорить об этом, важно, то, что меня захватил сам рассказ.
Это не особенно поразило окружающих, мы пересекли ту границу, после которой трудно найти меру вещей в духе – «приличное поведение» или «вы не даете мне спать» — элементарное выживание вдруг стало насущной проблемой. Как в гоголевском «Вие» я ждал пения петуха, я ждал, уже совершенно потеряв границы сознания, сон смешался с явью. И наконец он настал. Громко, деревянные потолки гулки, ударили тяжелые туристические башмаки….Четыре часа. Начался подъем тех кто идет вверх, встретить рассвет перед лицом Эвереста. Я понял, что выжил и не сошёл с ума.
Большинство уходило с гидами, мне надо было идти одному, но меня это мало беспокоило, увяжусь за кем-нибудь, а там посмотрим, хотя и моё владение английским было удручающе слабым, я надеялся, что некое единство сознания поможет нам понять друг друга.
Холодно на рассвете, очень холодно, я старался нарастить темп чтобы согреться,  но начинал спотыкался. Боясь потерять из виду пляшущие огоньки фонариков, пришлось погасить свой. Но начался крутой подъем, я согнулся, глядя под ноги, ища на снегу человеческие следы. Это было очень долго. Я задыхался, останавливался, откуда-то сверху доносились обрывки голосов. – «Уж не ангелы ли это» — думал я.
Рассвет был какой-то металлический, жесткий. Цвета вокруг — только холодного спектра. Пики, скалы и ледники. Солнце было точно за Эверестом, в контражуре он выглядел гигантским капищем нечеловеческого происхождения. Для фотографирования это было не столь удачно, но меня это и не волновало. Странные камни были кругом, плоские с отверстием в середине, как в дачном туалете, они стояли воткнутыми на ребро группами по несколько штук. Я не знал их таинственного предназначенья. И это не волновало меня. Меня волновало то, что я задыхался даже стоя на месте. Казалось я разрублен пополам как лошадь барона Мюнхгаузена, которая не может напиться.
Далеко внизу начинался день в маленькой деревне, зажатой между ледником и замерзшим озером, там затопили печи. Дым потянулся вверх, к гигантской Чо Ойю, ослепительно белой и обжигающе холодной вершине. Я сам был холоден и бездушен, совсем чужой среди этой красоты. Она давила и пугала своей ослепительной мощью. Быстрыми шагами я начал спуск. Я бежал навстречу жизни и это меня радовало больше всего.
Потом мы шли вниз, вниз и вниз. Повеяло теплом долин, странные совершенно невообразимые облака появились на небе, они были очень одинокими и отличались замысловатостью форм. Восьмерки, опрокинутые буквы Т и другие сюрреалистические образования, повисли в воздухе.
На маленьком мосту через ручей як провалился ногой в щель между бревнами, упал мордой в воду и захлебнулся, поза его была невероятна, смерть придала ей странную вычурную форму, никто не пытался его вытащить, люди рядом занимались своими делами.
К вечеру мы спустились уже в зону леса. Чувство жизни переполняло меня, мне казалось я обрел Эдем, недосягаемый и желанный, мне не надо было ничего, просто дышать воздухом, спокойно и легко, не хватая его с жадностью пожирателя сладкой сахарной ваты. Шум воды, шелест ветвей, все радовало меня. Просто тепло жизни как таковой, именно планетарной жизни вообще, а не конкретного жилья. Я понял, что все пройденное стоило именно этих минут внизу, у леса…