Солнце грустно закатилось, где-то за Джерси, в половине пятого пополудни, и поскольку совершенно ничего делать было не нужно (никакого совещания вести, ни за одним кризисом следить, никому выговор объявлять), генеральный секретарь Сенека Трэквейр почел за лучшее отправиться домой. Снаружи моросил холодный декабрьский дождь. Трэквейр двигался по непривычно пустынной 42-ой Улице. Мелкие капли, осевшие на толстых стеклах его очков (намеренный анахронизм – очки давно стали отличительным знаком генерального секретаря, таким же, как сигара Черчилля), двоили и заставляли мерцать лампы светящихся гирлянд, развешанных над магистралью, подобно множеству звезд Рождества. Трогательное зрелище. Он поднял меховой воротник пальто и иронично улыбнулся (в последнее время он, кажется, улыбался только таким образом), подумав: Следи за собой, старина, ты становишься сентиментальным. Сентиментальность сделалась роскошью, которую он не мог себе позволить.
     Заметив приближающегося Трэквейра, Джимми, швейцар Тюдор Виллидж, поспешил к нему бегом, держа в руке раскрытый зонт. Он излил на него потоки приветливой чуши. Даже американец не смог бы вынести его чересчур горячего дружелюбия. Джимми был обращенным, разумеется. Большинство людей, принадлежащих низшим классам, были ими. Осуждать их язык не поворачивался.
      Тем не менее, Трэквейр это делал. Он винил их. Трэквейр являлся гуманистом, какие встречались в XVIII-ом веке. Он ставил цивилизацию превыше всего и не мог смотреть на ее каждодневное разрушение без чувства глубокой злости по отношению к бесчисленным джимми, позволяющим человечеству стремительно катиться навстречу гибели.
      Ах, если бы только одни джимми…
      Он вошел в кабину лифта, пол которой был усеян отбросами, и поднялся на последний этаж. Когда он добрался до своих апартаментов, Паулина уже ожидала его на пороге с улыбкой.
      – Любовь моя, – произнесла она нежным голосом, застенчиво целуя его в щеку.
      Он глянул на нее с неприязнью. Любовь! Господи, насколько же ему стало ненавистно это слово! Оно вызывало в памяти грязные тела, несвежие воротнички, неубранные лифты. Оно представлялось бесцеремонностью и неприличием. Оно означало… вернее, им следовало обозначить крушение всего того, чего человечеству удалось с огромным трудом достичь за долгие века медленной и непоследовательной эволюции...


     Далее: ivan-loguinov.blogspot.com/2014/02/blog-post_9573.html