Описание

©, ИВИН А.Н., автор, 2014 г.

                                                                              Алексей ИВИН
                                       

                                                  ЗАРОСЛО, ЗАСОХЛО
 
      Богомилов, черноволосый  крупный  бочковатый мужик с простым открытым лицом, вопрошающим взглядом и  без верхних передних зубов (слегка походил на совсем уж неопрятного цыгана),   сразу после службы пошел в лес «добрать порцию»: обед в трапезной был скудный,  картофельный, из  крапивы,  хоть сестра-хозяйка длинно клялась-божилась, что разговляемся и что суп из солонины. Сладкого не подавали  совсем, а компот состоял из ослизлых  червивых сухофруктов. И это цветущим и отрадным летом, когда кругом висели плоды вишни, ирги, смородины и уже поспевали овощи на грядах. На душе было муторно, неопределенно; надоедное  долгое  стоянье на ногах и треск  удушливых свечей при ярком  полдне  за окном так одурманили и удручили голодного Богомилова, а воздание  для паствы   и приношения от прихожан  были так  умеренны, что он даже возроптал. От старух он слышал, что малина уже поспела и ее сей год  необычайно много, а он как раз знал одно местечко недалеко за деревней Хруново, всего-то в двухстах метрах. Да в прошлом еще году он там набрал два литра малины за пару часов; потом хорошо было выпить чаю с малинкой, хотя бы и за общей трапезой (а он, конечно,  сдал ту малину келарю: грех утаивать-то от божьих даров).

     И еще ради одной потребности захотелось уединиться  закоренелому холостяку, живущему при церкви   вместе с христовыми невестами, но в этом он даже себе не сознавался.

   Дорога шла сперва полем;  потом  от нее ответвлялась тропа и полого вверх выводила на почти круглую поляну, которую, как страж, охраняла старая-престарая, в трещинах и ранах,  корявая береза. Богомилов уже был здесь по весне – любовался первой зеленью и фиалками, но теперь его, идущего за спасеньем, утешением и полакомиться, точно вдруг обухом по голове ударили:  от поляны  вниз, в гуще  кустарника,   еле приметная стежка вилась среди сухих ольх, березок и черемух, — деревья вокруг были так же голы, как и ранней весной, с той только разницей, что  мертвые стволы теперьобрастала дикая двухметровая трава. Это было кладбище сухостоя. Еще в  прошлом году  летом он по всему этому месту, под лепет листвы собирал спелую малину, а теперь она была  вся  перволеток: молодая, сочная, зеленая, но без единого плода. «Вот что делает Господь!  — в страхе подумал Богомилов, проходя дальше и  среди сушняка и  яркого  зверобоя   доискиваясь   ягод. – Ни одной ягодки грешнику не дает! Не может быть, чтобы сразу столько деревьев засохло! Это мне кара и напоминание. Ведь я был здесь весной, и чем занимался – грех вспоминать. Господь всё зрит с неба, горе мне, малоумному!»

    Вся эта местность странно изменилась. Богомилов помнил, что тут лет десять-пятнадцать было всё то же: мощная старая черемуха, вся в сморщенных  черных ягодах, яблоня, до того  дряхлая, что уже не только яблок, но и листьев-то на ней оставалось немного, и она, как в страшном фильме, воздевала к  небу голые толстые сучья в лишаях и коросте; все же остальное пространство между этими двумя старыми деревьями и березой-сторожихой занимал мелкий осинник, ольшаник и местами цепкий ежевичник. А сколько меж кустов  росло малины! Прямо увешаны прутики-то, как монистами.

   Богомилов  нерешительно двинулся дальше, чтобы, как весной, забраться в чащу, но тут  стежка исчезла, а путь оказался прегражден довольно толстым валежником. «Да не росло здесь таких здоровенных коряжин, видит Бог! Откуда им взяться? Здесь же мелколесье… И куда делась малина? Ведь ни одной же, ни однусенькой ягоды. Бес меня, что ли, заводит в глухомань-то? В лесу-то бес ведь… Чего ушел так рано  из церкви, чего возроптал? Пища постная? Так это в наказанье… Вон блуд-от чего делает…»  - Богомилов мысленно перекрестился, но в густых двухметровых зарослях бледно-фиолетового и розового кипрея, пользуясь тем, что его скрывало с головой, озираясь, все же расстегнул ширинку. По желтым цветам зверобоя во множестве летали  тучные пчелы, а над метелками кипрея отчего-то  не вилось ни одной, и это тоже показалось странным:  – «Пчела-то, вишь, божье создание, мед-от и нектар собирает только с тех, которые зверя-то в себе убивают. От этого и называется «зверобой». А я-то, вишь, чего творю: зверя-то в себе поощряю… И откуда, правда, столько кипрея? Ведь еще в прошлом году ни одного же цветка не было, ни единого! Странно как… ведь так не бывает! Отчего лес-то засох на корню в одно лето? Пятнадцать лет рос без перемен, а тут вдруг раз – и места не узнать! Дивны дела твои, Господи!»
 
   Богомилов открыл рот и, с распущенной ширинкой и открытым ртом, в страхе прислушался к окрестным звукам. Всё было тихо и как бы потворствовало греху и грешным намерениям. Но Богомилову с каждой минутой становилось страшнее,   тревожнее, как будто на этой лесной площади, залитой щедрым солнцем,  кто подглядывал за ним из-за кустов или наблюдал с высоты. «Отчего не действует крест? – печально мялся, готовый распуститься, прихожанин местной церкви. – Он должен отгонять бесов, а  они и со крестом меня заманивают  в лес и здесь вынуждают раздеваться. ВосподиИсусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешного, по великой милости твоей, свят-свят-свят! Ведь так же не бывает: прямо тропы совсем даже не видно, и люди больше здесь не ходят; должно быть, той большой дорогой ходят на дачи-те.  Это мои же грехи вопиют, явлены. Вон как всё засохло вчистую, яблоня так вообще страшенная, как паук восьминогий. Покаяться бы отцу Евлогию, про грех рукоблудия рассказать бы всё как есть, да ведь он епитимью наложит, а я и так совсем уж не ем почти. Вот как ноне малинки-то поел, оскоромился. Поди-ко отсюда скорей от греха, а то как бы кто нехожалой-то тропой не пошел да тебя не застукал за таким занятием. На всё ведь воля божья, и небывалое бывает. Эвона как всё наокругом обнажилось, и с неба-то, говорят, теперь заснять можно даже отдельного человека. И Господь потом покажет на Суде в цветном-то виде…»

    Богомилов, помяв и  с робким сладострастием подергав восставшую плоть, причину многих грехов, бессемейности и внутренних скорбей, быстро заправил рубаху в штаны, ладонью обтер вспотевшее чело и щеки и быстро стал подниматься к березе: оттуда уже виднелось и поле, и дорога, и дальняя деревня Хруново, и на душе становилось проще.

     С жухлой и тоже как бы полузасохшей черемухи на опушке он сорвал несколько кистей спелых ягод и с ними, обгладывая их, поплелся к дороге. Как раз в том месте, где от нее ответвлялась тропа, он встретил Чересседельникова.
     
     «Интересно, чего этот придурок делал в лесу? – с любопытством  и неодобрительно         подумал     Чересседельников, круглоголовый плотный мужик с чистым бритым лицом, в белой  футболке и стираных джинсах. -  Сидел бы со шляпой перед вратами, накидали  бы  уже  дураку на кутью с маслом».


    Чересседельников смущали  эти  дурные, неприкаянные люди, попрошайки, бездельники  и юроды. Вот и сейчас от встречи с этим гугнивымбеззубикомосталось неприятное впечатление, но солнышко светило так приветно, что оно скоро забылось. Он шел  туда же, куда и Богомилов, наломать  березовых веников для парилки и посмотреть малину, чтобы послать потом свою бабу – собрать урожай. Баба неделя как уехала в пионерский лагерь вместе с сыном, и Чересседельникову не с кем было хорошенько полаяться; а между тем, ретивое уже подступало, напряжение росло, и схлестнуться с кем-нибудь хотелось. Он достал из кармана моток  медной проволоки и теперь мысленно делил ее на четыре вязки;  больше, чем четыре веника, вязать не имело смысла: в бане продавались, и недорого, дубовые, — мужики начнут трунить, что он скупой. С березовыми вениками, так и казалось, грязь отходила лучше, кожа становилась шелковистой, но, конечно, когда веник засохнет, замачивай – не замачивай, листья с него посыплются, как с осеннего куста.

     Он вышел к большой щелястой березе (заготавливать веники с нее не годилось: во-первых, высоко, не дотянуться, во-вторых, это была «повислая» береза: у нее ветви как плети или косы и свисают чуть не до земли; такими не попаришься) и окинул взором поляну в поисках березового подроста. Что за черт! Все деревья на поляне, даже березы и черемушник, мертво засохли, место оголилось, только внизу, где торчала сухая яблоня, вымахал, как на вырубке или на болоте, здоровенный кипрей. Земля вокруг, как ни маскировал ее свежий малинник, была черным-черна и обуглилась. «А! – вспомнил Чересседельников. – Так это здесь прошлой  осенью горело. Траву придурки подожгли, а выгорело полгектара. А я-то думал, чего горит, —  дым  даже из города  видать было. А это вот где. Ну, правильно: весь олешник погиб, малинник весь вместе с ягодами. Вот кипрей и вымахал: гарь, она же зарастает быстро. Пал пустили, умники, а до дач рукой подать, только за ручей перебраться. Хорошо, что мало выгорело, — только эта круглыша. Ну, какая тут теперь малина… Хоть бы пару веников связать…»

    Хозяйственный Чересседельников больше не интересовался природным явлением, а устремился в чащу, куда огонь не добирался и где теперь приманчиво трепетали молодые осинки и березки. Там он застрял надолго, потому что березки были невелички: пока из таких  свяжешь густой веник – умаешься.  Срезая и увязывая ветки, он думал, что,  и правда, хорошо бы весь этот рассадник клещей, весь сорный и дурной кустарник выжечь на фиг дотла, сухостой и пни  выкорчевать, место расчистить под сенокос и завести корову. И можно даже сделать так: обменять дачу на избу в Хрунове. И сделать здесь выпас, оформить в собственность  в  местной администрации как хозяйственные угодья.  Палить не позволят –  на аэродром сходить, летчику сунуть пару сотенных: опрыскает замилу душу, хоть бразильские джунгли. «Ведь вот и сушняк на дрова бы пошел, — оживленно мечтал горожанин и дачник Чересседельников. — А если огородить, так здесь можно и корову с телушкой пасти, и накашивать на зиму несколько копен. Одно плохо: дача у меня без удобств, никто в деревне не позарится на такую. А как здесь славно вокруг! Захламлено только и не очень живописно. Может, правда, предложить Таньке такую комбинацию провернуть? Найдем в Хрунове какого-нибудь алкаша, махнем не глядя шило на мыло, часы на трусы».

     Чересседельников закончил работу, но нисколько не устал. Было очень тихо, только тучный шмель лениво гудел,  сгибая стебли и запутываясь в цветочных венчиках. Жилось Чересседельникову теперь  хорошо, расслабленно  — так бы, кажется, в этой знойной запарке, среди мух, паутов и сухого лепета осиновых листьев, коробчатых от жары, и простоял всю жизнь. Он связал свежие веники остатком проволоки  по перевяслам и вздернул на весу. «Ну, и пяти килограммов не будет, донесем! – решил сангвиник Чересседельников.- А хорошо тут, приволье! Задержаться, что ли, еще минут на пять-десять?.. А что? Никто не видит, бабы у меня временно нет. Что естественно, то не постыдно, хе-хе».

     И атеист Чересседельников расстегнул ширинкуи выпустил елду: в лесу его ничто не пугало, а природныеявление он интерпретировал правильно. От человека в природе и в мироздании не зависел ни один чих, а что некоторые люди считали, что они большие и  все на них смотрят, через видеосъемку или через Бога, так это легко исправлялось:  смертью.