Выгибается над лесом
Жёлтый месячный хребет
И хохочет филин бесом,
Совы ухают в ответ.

Я иду по тропке узкой,
Звёздный свет над головой,
В стороне родимой, русской
Я ведь местный. Я весь свой.

Песнь слышна гитары звонкой
В непомерном далеке.
Может быть моя девчонка
Всё же вспомнит обо мне?

Но коль Сонька подзабыла
Обнимал её как я,
Знать — дешёвка и кобыла
Эта

   Исторический аспект. Простота есть тончайшая грань дурости с гениальностью (не знаю, кто сказал, может я и первый).
   Природа-матушка необозримое творение тысячи лет назад окружала моих пращуров. Сколько сейчас понимаю, язычники поживали себе в басейне реки Жиздра по маловеданным теперь канонам единения духа. Река, лес, жилище, пища, потомство, род.
   Насколько позволяют настоящие познания — вятичи мы! Отбивались как могли от киевских авторитетов, но увы… Ничего, поживаем вместе, тут татары со своим рэкетом. Живем, крестимся. Жулье княжеское в московию пришпилило. Тот же татарский рэкет, только теперь в царских одежках. Отдаем часть результатов труда и лучших представителей генофонда вверхи, а как иначе?! Бывало взбрыкнем, но себе дороже. И все же временами бывало неплохо. Когда? Вероятно тогда, когда татары бодались с киевлянами, затем момент был до московского владычества. Смута отвлекла благодетелей и задышалось легче во родных краях..
   Как только меньше нам внимания, так и поборы сокращаются и благо раздается во всю ширь. Вот и с царь-батюшкой бывало временами ничего. Но тут приша пора пролетарского владычества. На горбе эсеров приехали на трон и сидят по сей день. Дело нехитрое, без правил побеждать, когда противник не в состоянии быть полным подлецом. Порубали, постреляли дворяшек, затем кулаков погноили, нэпманов создали, прокатились и в расход. Попам понавтыкали и принялись, по-глупости или из ненависти, за самое живое — деревухи наши родимые!
  Нашелся, блин, стратег усатый и сварганил коллективизацию. Удобно ведь рулить колхозом, мозги крутить по шаблону сразу по всем подвластным просторам. И подрубил он корешок наш главный. Двор родной погиб, павликоморозовщина въелась во многих. И вот нет моей землицы, есть колхозная, плевал я на нее, Оторвались мы от корешков — покатились по полюшку.
  Мама.
  В Великую Отечественную мясорубку дед мой из окружения в 41 году шел к линии фронта, да приостановился во родной сторонушке. От фашистов на чердаке у бабушки прятался, сотворили матушку мою (царствие небесное!) в сентябре 42-го. Дед на пули не полез, дождался участи штрафниковской, но обошлось, живым остался. Закончил войну на дальневосточных рубежах. Приехал дед во деревню к женушке родимой, сообразили мне тетушку в 48, а тут лагерь непионерский поспел, аукнулось окружение. Вернулся, а бабушка не приняла, стыдно от народа с дезертиром жить. Дед на краснодарские края, а бабуля с дочерями в другую деревуху, наверное, чтоб меньше знали.
Выживали благодаря помощи старшей сестры бабули инвалида оккупации. Мама, закончив техникум торговли, приступила к работе в деревенском магазине, где получила урок от сменщицы вылившийся в жертвоприношение на государственный алтарь единственной коровы. Затем на горизонте появился папа.   
Папа.
Дед по отцу уцелевший в финскую, пропал без вести в 42 году (прошлого века, как модно поправляться сейчас), предварительно сотворил с бабулей четвертого ребенка — моего папашу в 1940 году. Бабуля с выводком из калужских краев (узники) переправлена в оккупированную Белоруссию, откуда вернулись на родные места после освобождения потеряв старшено сына-подростка. Отчий дом чудом уцелевший от немецких гастролей был разобран по бревнышкам алчными соотечественниками, поэтому приходилось туго. Отец после юношеского шалопайства работал механизатором в колхозе, армия, северный флот, вернулся, женился. Мое рождение по осени 63-го произошло вероятно в момент максимального расцвета калужской глубинки советских времен. 
Будет продолжение...